Если человек, осужденный на принудительные работы в лагерях Гулага, был доведен до состояния животного, то животные, напротив, приобретают особое значение. Они появляются в литературе как существа утешающие или угрожающие и несут во всех случаях большую символическую нагрузку. «Колымские рассказы» Варлама Шаламова (1978), гулаговские хроники Жака Росси «Ах, как прекрасна была эта утопия!» (2000) и роман молодого писателя Сергея Лебедева «Предел забвения» (2011) выводят целый бестиарий Гулага, который взаимодействует с заключенными. В ходе семинара мы остановимся на коте, «бегущим между Солженицыным и Шаламовым» (Е. Михайлик), на собаке, дружеском существе, ставшем шапкой или едой, на медведе «джентльмене» или пожирателе человеческой плоти, на грустной таежной птице и на жар-птице. Мы рассмотрим, каким образом положение заключенного смещает границы человеческого и животного начала, свидетельствуя об их парадоксальности.

______________________________________________

Séminaire "Enjeux et méthodes". Le bestiaire goulaguien. Présence et symbolique de l’animal dans la littérature des camps soviétiques.

par Julie Gerber (doctorante, Université de Strasbourg / Université de Tyumen). Séminaire en ligne sur la plateforme ZOOM. La séance se déroulera en français sans traduction.

Si, dans les camps du Goulag, l’homme condamné aux travaux forcés est réduit à l’état de bête, l’animal au contraire acquiert une valeur particulière. Il apparaît dans les textes comme une présence consolatrice ou menaçante et assume, en tous les cas, une forte charge symbolique. Les Récits de la Kolyma de Varlam Chalamov (1978), les chroniques de Jacques Rossi dans Qu’elle était belle, cette utopie! (2000) et le roman de fiction du jeune Sergueï Lebedev La Limite de l’oubli (2011) mettent en scène tout un bestiaire goulaguien qui interagit avec les détenus. Nous reviendrons sur « le chat qui a semé la zizanie » entre Soljenitsyne et Chalamov (E. Mikhaïlik), sur le chien, présence amicale, transformé en chapka ou en repas, sur l’ours « gentleman » ou dévoreur de chair humaine, sur le triste oiseau de la taïga et sur l’« oiseau de feu ». Nous verrons ensemble comment l’état concentrationnaire déplace conjointement les limites de l’humanité et de l’animalité, révélant la richesse de leurs paradoxes.